трудов, хозяйственных хлопот. Но, может быть, легче было созвать, объединить людей общим делом, общим интересом — или просто так казалось, потому что это было не его заботой?

Может быть, годы без короля, годы правления Марии-регентши, постоянная грызня за власть, за веру, за чужое поражение ослабили эти связи. Обод разошелся, бочонок не держит воду.

Казалось бы, свои со своими воевали здесь всегда, даже во времена Верховного Королевства. Куста невоспетого нет. И первую крепость в Инвернессе построили для защиты от островитян, которые такие же каледонцы, как и все, а с набегами сюда ходили — Альбе не снилось. А все-таки что-то подалось. Тот же Патрик Хейлз, отец Джеймса, во времена оны слыл флюгером из флюгеров — и смотрели на него все с изумлением даже: сегодня в верности клянется, завтра от Альбы пенсию получает, как так можно? А сейчас таким и не удивишь никого, даже щепетильность в том увидят — ведь не одновременно же.

Джордж вспомнил собственного тестя, к которому должен был отправиться после Инвернесса, тестя и все его разнообразные способы получить деньги и от Маб, и от Марии, и то, что остальные это почитали достойной зависти изворотливостью, пожал плечами. Сам для себя. Свита в безмолвные собеседники не годилась — едва ли передадут непочтительное высказывание дальше, но чем черт не шутит; недоверие было самым верным спутником. Давно. С тех пор, как Джеймс сбежал… да так неудачно.

А может быть, удачно — как посмотреть. Жив, не искалечен, почетный гость Ее Величества Маб. И ничего в Лондинуме с гостем не случится, потому что обижать Орлеан Маб не захочет. Даже выпустит, если ее как следует попросят. Или если ей самой понадобится противовес Мерею. А что покромсали-поломали — зарастет. Если в первые дни не умер, зарастет.

Хорошо, что его здесь нет. Только разговаривать не с кем.

Жил в деревне красивый парень. Однажды вечером он лег и не встал, будто мертвый. Однако не коченеет и не разлагается. Пришел знахарь, сказал — эльфы забрали. Приказал оставлять около постели больного лучшую еду, чтобы ему было что есть, кроме эльфийской пищи, из-за которой можно остаться в холме навеки. За больным смотрели, но еда всякий раз исчезала. На девятый день знахарь сжег всякой травы, прочитал заклинания и молитву Пресвятой Деве, достал большой железный ключ и, открыв им воздух над телом больного, прокричал: «Возвращайся!» В воздухе возникла дыра, оттуда пошел дым и голос сказал: «Моя невеста не хочет быть человеком, а я с ней счастлив и остаюсь. А родным моим всегда теперь будет удача». На том тело исчезло, а той семье уже третье поколение везет.

Из списка каледонских преданий, собираемых Оливье де Роганом, послом Аурелии, для своей госпожи, Ее Величества Жанны.

— И не впускайте никого, кем бы они ни назвались, чьими бы посланцами ни были — хоть королевы, хоть Сатаны… хоть самого Господа.

Комендант крепости чинно кланяется в ответ на приказ шерифа. Вскидывает голову, усмехается, услышав почти богохульство.

— Едва ли второе пришествие начнется с Инвернесса…

Не удивляется — удивляться нечему. Вчера к шерифу прибыли два гонца. Первый от отца, второй от брата.

— Вот и я так думаю… — кивает Джордж Гордон.

Брат писал, что в минувшее воскресенье в его замок Финдлэтер приехали пятеро с королевской почтой — приказом явиться в Абердин и предстать пред очи Ее Величества. Ночью приезжие сняли двух часовых и попытались впустить в замок солдат, ждавших снаружи. Получилось у них плохо, потому что с прошлой попытки его убить Джон перестал верить гербам и бумагам. Незваным гостям позволили просочиться во внутренний двор и положили там. Уцелевшие при быстром и невежливом допросе показали, что все они — люди Огилви из Карделла, в королевской службе не состояли ни дня, а бумагу с печатью их господин как-то достал и заполнил уже сам. Если подумать, то не «как-то», а достаточно просто — конюший королевы во время поездки до любой части поклажи может добраться, никто и не заметит ничего.

Письмом от отца Джорджа вызывали немедленно присоединиться к свите графа Хантли, чтобы подобающим образом приветствовать Ее Величество. Между строк читалось: «Вы непочтительный дурак и позор рода, но я в милости своей прислушиваюсь даже к дуракам, если они не изменники, так что будьте довольны: вышло по-Вашему: я оставил Джона в Финдлэтере, но с одними младшими сыновьями встречать королеву неприлично».

Поездка к тестю и прочим союзникам откладывалась. Джорджу это не нравилось, но действия отца нельзя было не признать хорошо продуманными.

Выехать навстречу Марии с большой свитой — и безобидно, и убедительно. Для всех подданные из кожи лезут вон, чтобы почтить королеву. Для королевы и Тайного Совета — демонстрация силы. И единства. В лице сына-вероотступника. Камень преткновения в лице Джона — оставить дома. Торжественно вручить Марии папскую бумагу, там же, в Абердине, при всем честном народе. Зазвать в гости. Принять у себя. Закатить пир на весь мир, на северную его часть.

Потом Джордж будет думать: как можно было согласиться? Как можно было не заметить очевидного: королева не желает мира? Особенно мира на чужих условиях. Она желает показать характер и утвердить свою власть, а еще ее подталкивают, подзуживают, растравляют уязвленное достоинство. Еще она зазубрила наизусть слишком много старых правил. «Разделяй и властвуй», например… И единственным сильным правящим королем, которого она достаточно долго видела вблизи, был Людовик VII Аурелианский. Король-Живоглот.

Потом, отделяя зерна от плевел, он решит, что не хотел окончательно ссориться с отцом, переча ему по каждому поводу — и еще угодил в сильное течение, слишком сильное, чтобы вовремя понять и выгрести. Потом, когда течение обернется водоворотом, перемелет всех и выплюнет на берег жалкие остатки.

Как можно было послушаться — а как можно было не послушаться?

Почему-то, когда все уже закончилось, ему долго снился Джон. Отец не снился совсем.

«…Ваше Величество, лишь сознание долга, который налагает на меня верность Вам, сир, и рвение, которое оно во мне пробуждает, но в первейшую же очередь безграничная милость Пресвятой Девы, Утешительницы нашей, даруют мне силы взяться за перо, чтобы в меру скудных сил я, грешный, осмелился представить Вашему взору известие столь прискорбное, что лишь молитва и вера в бесконечное Ваше мужество, сир, укрепляют меня в этом начинании. Прошу у Вас милости для недостойного Вашего слуги.

Ваше Величество, сир, Господь, непрестанно испытывающий наши смирение и кротость пред волей Его, попустил